Резкие, для многих неожиданные и глобальные по своим последствиям повороты современной истории, не укладывающиеся в декларируемые духовные ориентиры, настойчиво возвращают нас к вопросу о диалектике хитросплетений бытия и мышления, практического социально-исторического процесса и особенностей миропонимания. Сегодня этот вопрос возникает прежде всего в связи с той слепой и, с точки зрения здравого смысла, совершенно немотивированной жестокостью, с которой обрушилась преступная военная орда “цивилизованного” Запада на маленькую и беззащитную Югославию. Адаптировавшийся к гуманистической и пацифистской риторике эпохи “демократии и либерализма”, решивший, что “современное общество” раз и навсегда покончило с дикостью и враждой, устремленный всем существом в грядущий век с его комфортом, универсализмом и единением, homo sapiens вдруг обнаруживает, что последняя страница европейской истории XX века дописывается кровью невинных людей – сербов и албанцев. Он смотрит на это, почти сюрреалистическое действо, и с удивлением выясняет, что поведение “цивилизованных государств”, высококультурных и галантных в обращении с соседями по “Европейскому дому”, воюющих с Югославией, практически ничем не отличается от поведения убийцы-маньяка и уличного подонка. Он обнаруживает, что это поведение не находит никакого подкрепления в гуманистических идеалах, декларируемых Европой со времен Ренессанса. Далее шокированный homo sapiens обнаруживает, что столь почитаемый в кругах Российского демократического истеблишмента носитель европейской “средней культуры” и “общечеловеческих ценностей” почему-то взирает на эту бойню молча, потягивая пиво и не отвлекаясь на протесты от занятий бизнесом, аэробикой и любовью, от просмотра триллеров и детективов. А если последний и смотрит репортажи с югославской войны, то воспринимает их как определенный вид боевиков. И наконец, обескураженный наследник европейского гуманизма усиленно пытается найти куда-то запропастившихся профессиональных российских правозащитников и правдолюбцев времен чеченской войны и борьбы с остатками тоталитаризма, однако и здесь его ждет неудача.

Человек, пока еще не утративший образа и подобия Божьего, пытается найти ответы на эти и многие другие, возникающие в связи с лопнувшим мыльным пузырем “европейского гуманизма” и творящейся “цивилизованным миром” подлостью вопросы, но сделать этого не может. Действительно, все эти, остающиеся без ответа вопросы в контексте привычных идеологем и стереотипов о “правах человека”, “европейском гуманизме”, “цивилизованном мире”, “общечеловеческих ценностях” и т.п. имеют почти мистическую загадочность и кажутся неразрешимыми. Поиск ответов на эти вопросы требует нового подхода к “современному человеку”, включая духовную и материально-практическую стороны его бытия.

На протяжении своей длительной интеллектуальной истории человек примерял различные “маски”: “образ и подобие Божие”, “мера всех вещей”, “потомок приматов”, “биологически недостаточное существо” , “вершина эволюции природы”, “больное животное”, условие утверждения “сверхчеловека”, “болезнь космоса” и т.д. Диалектика бытия и мышления такова, что все эти роли в той или иной мере проигрывались на практике, как бы в подтверждение выдвигаемых теоретических моделей. В этом отношении не является исключением и наше время, предлагающее свои интерпретации человека. Но суть проблемы состоит в том, что, если все предшествующие антропологические версии все-таки в конечном счете отражали интересы самого человека, рассматривая его как определенную, некую объективно обусловленную сущность, то современная культура породила идею о том, что эпоха человека как рода заканчивается. Современная – прежде всего европейско-американская мысль - методично утверждает такие “антропологические” идеи и концепции, в которых отражаются интересы не человека (в каком бы толковании его ни брали), а того, кто идет ему на смену, чья родовая сущность, на мой взгляд, полнее всего выражается понятием “постчеловек”, и кто является продуктом многовековых духовных мутаций.

Чтобы понять всю радикальность происходящих с человеком изменений, важно иметь в виду, что речь идет не о смене духовно-этических измерений, не о противопоставлении устаревшим ценностям ценностей новых, что в истории является делом весьма обычным, а именно об отмене этих измерений бытия. Ведь даже чудовищные преступления гитлеровского фашизма осуществлялись под флагом противопоставления морали и ценностям “недостойных народов”, “рабов” ценностей и этики “призванного к господству германского народа”, т.е. предполагали необходимость некоего духовного измерения.

Понятия геноцид, убийства, жертвы, мирные люди, разрушенные школы и больницы и т.д., - все это понятия нефункциональные, обращение к ним теряет всякий смысл. Одним словом, все это для постчеловека – “человеческое, слишком человеческое…”

Длительное шествование романо-германской цивилизации, отпавшей от Бога, путем Фауста и Инквизитора, неуклонное нарастание в ней того, что Хайдеггер назвал “онтологическим нигилизмом” (отрицание субстанции, Абсолютного) с неизбежностью привело к тому, что, оставшись наедине с собой и не найдя в самом себе опоры для собственного существования, обнаружив полную неспособность задавать алгоритмы своего бытия, человек уступает место тому, чья природа адекватна обезбоженному овеществленному миру, - постчеловеку. Далеко не случайно и то, что в этом, втором (после Ирака), походе за постчеловеком оскудевшие духом страны “цивилизованной Европы” возглавляются преуспевшими в делах плоти, но уже в момент своего зачатия фатально разошедшимися с духом США. Вполне логично и та трансформация, которую переживает сложившаяся в XX веке система международного права, которая, теряя всякую связь с духовной, нравственной и прочей рефлексией, превращается в систему паханата, идентичную механическому агрегату, основным системообразующим фактором которого является сила. Аналогичным образом инволюционирует и современный техногенный социум, в котором все больше ощущается дыхание леденящих душу антиутопий – от Ф.М. Достоевского до Е. Замятина и Д. Оруэлла.

“Где нет Бога, там будет зверь,” - справедливо утверждал И. Шмелев. Но, если ницшеанский зверь – или сверхчеловек явился своеобразной формой подтверждения бытия Божия и следовательно “белокурая бестия” не могла не знать о существовании Бога; если представитель общества воинствующего атеизма был человеком, забывшим о Боге, то постчеловек – существо, по своей природе не способное мыслить о Боге, добре, любви, истине, красоте, - вообще обо всем том, что выходит за пределы видимого, материально-телесного мира, - мира, как потребляемого вещества.

Говоря о постмодерне, следует различать в этом феномене два уровня: 1. Постмодерн как тип специализированного (хотя и не требующего особой подготовки) “философского” “дискурса”, основывающегося на отрицании сущностной определенности вещей, на научном нигилизме, сделавшего основным предметом текучую, находящуюся в постоянном становлении эмпирию повседневности и 2. Постмодерн как способ организации самого повседневного бытия и мышления, как совокупность системообразующих свойств экзистенции массового общества в XX веке. Использование данного понятия в настоящей работе связано преимущественно с его вторым значением, что заведомо не предполагает обращения к специальному анализу теоретических трактатов Деррида, Лакана и других отцов и подвижников постмодерна.

Основным принципом постмодерна, охватывающим и гносеологию, и онтологию, является принцип деконструкции. Вязкая, липкая текучесть постмодернистского “деконструированного” языка и мышления превращает все смысловое пространство человека в сумасшедший дом. Мыслительный процесс не просто преобразуется в “поток сознания” (таковым он стал уже в рамках модерна, где он, тем не менее, оформляется в некоторую целостность посредством спонтанных ассоциаций), а становится никак и ничем неорганизованным, безвольным, шизофреническим блужданием остаточного рассудка.

Фрагментарно-клиповый постмодерни-стский “дискурс” как тип “философствования”, характерный для постчеловека, позволяет запрячь “в одну упряжку” “коня и трепетную лань”. Он дает возможность, не испытывая дискомфорта, соединить тезис о необходимости “избежать гуманитарной катастрофы”, массового исхода албанцев из Косова с уничтожением колонн албанских беженцев, пытающихся возвратиться в Косово, с массовым разрушением школ, больниц, храмов, всей системы жизнеобеспечения Югославии. “Сумасшедшинка” (выражаясь термином дьякона А. Кураева) постмодернистского мышления лежит в основе “обоснования” высокопоставленным натовским преступником действий пилота, уничтожившего колонну албанских беженцев. Это “обоснование” в дословном изложении звучит следующим образом: “Он (т.е. пилот) сбросил бомбы с чистой совестью, как это и можно было ожидать от обычного пилота из демократической страны”. Это вам не какой-то там пошлый Э. Ионеско с его вульгарными, почти масскультовскими “стульями”… Здесь заканчиваются все возможные в рамках человеческой культуры типы логики (в том числе и сюрреалистически-парадоксальный) и начинается “духовное” царство постчеловека. Только в системе постмодернистского “дискуса” можно вложить в уста одного человека – диктора российского радио – гневные, часто заочные инвективы в адрес любой акции оппозиционных современному российскому режиму сил и сообщение бесстрастным голосом статиста (словно речь идет о применении новых агротехнических средств) об использовании натовскими войсками в Югославии новых видов оружия, выводящих из строя систему энергообеспечения и по существу (если иметь в виду значение электроэнергии для жизни современного человека) близкого к оружию массового уничтожения. Только в контексте постмодерна, полностью выводящего из строя духовно-нравственный и эмоциональный “вестибулярный” аппарат человека, становится понятной, например, статья в одном из апрельских номеров “Известий”, автор которой, недовольно сетуя по поводу “преувеличений”, допускаемых официальным Белградом в оценке человеческих жертв и разрушений от натовских бомбардировок, в то же время с чувством эстетической радости сообщает читателю, что крылатые ракеты, во время полета к своей цели издают приятный мелодичный звук… Перед этой “музыкой” постмодернистской души и сам Сальвадор Дали выглядит жалким щенком от кондового реализма… Только в связи с постмодернистским принципом деконструкции можно объяснить существование государственной политики и политиков, полагающих своей стратегической целью разрушение собственной государственности. И, наконец, не потягивает ли сероводородной инфернальностью постмодерна от “посреднической миссии” России в деле уничтожения Югославии?...

В эпоху становления постчеловека во всем массиве культуры приоритетное значение приобретает технико-техно-логическая, материально-вещественная сторона. На протяжении более чем векового периода в изобразительном искусстве и литературе господствует пафос формально-технических поисков. Возрастание доли технической стороны искусств делает человека все более заменяемым машиной, все менее необходимым. Характеризуя модерн, Ортега-и-Гассет отмечал, что “новое искусство” боится живых, органичных форм. Но во времена этого испанского философа большинство населения планеты обитало в естественной, органичной, а не искусственной среде и было занято в сферах, соприкасающихся с живыми силами Вселенной. Это служило основным препятствием для постчеловека. Сегодня искусственная техногенная среда стала тотальной, ее господство – абсолютно. “Культура” постмодерна боится, избегает и пытается избавиться уже от самого творца, человека как неуместной остаточной органичности техносферы.

Компьютерные технологии в этом плане совершили глобальный переворот, по существу загнав “человека творящего” в резервацию, как когда-то янки поступили с индейцами. Клиповость культурно-информационных технологий постмодерна, позволяющая соединить, выстроив в один поток сообщений видеозапись обугленных останков пассажиров сожженного натовской ракетой югославского автобуса с рекламой прокладок и средства от перхоти, обладает разрушительной силой, превосходящей мощь любого ракетного оружия. Эти технологии вызывают цепную реакцию нравственной анемии, цинизма, превращают человека в машину, поглощающую определенное количество бит информации, абсолютно нечувствительную к духовным явлениям, к чужим страданиям и даже к своей собственной боли. А в этом уже маячит знак грядущего самопоедания. Ведь как метко заметил Л.П. Карсавин, обращаясь к человеку, - “Тебе же дана способность чувствовать боль для того, чтобы и себя ты не съел…”.

Все в большей степени - в полном соответствии с “логикой” постчеловека культура ограничивается торжеством бездуховной плоти, что дает основание культурологам говорить о “бодицентризме” современной культуры (“бодибилдинг”, конкурсы красоты и т.п.). движение от тео-, богоцентризма к бодицентризму погружает человека в вещественную среду, лишая его духовного зрения, ведет к отказу от Логоса и замене его “информацией”.

Постмодернистский принцип декон-струкции распространяется не только на гносеологию, но и на онтологию. Происходит тотальная деконструкция бытия. Бытие, со времен первых философских систем, понимаемое через призму иерархичности, утрачивает свою иерархию и из “цветущей сложности” инволюционирует в “смесительное упрощение” (К.Н. Леонтьев), превращается в “равенство песка” (И.А. Ильин). Нет различия между главным и второстепенным, верхом и низом, добром и злом, мужчиной и женщиной (не отсюда ли лояльность постмодернизма к тому, что А.Ф. Лосев называл “пестрой Афродитой”?..) Все равно всему. Все заменяемо всем. Призрачны и нереальны границы, проводимые человеком между явлениями: между существующим и несуществующим, явью и сном, жизнью и игрой. Виртуальная реальность (и не только в облике компьютерных игр) стала вполне конку-рентоспособной по отношению к реальности как таковой. Как отмечает С.С. Хоружий, гипертрофия виртуального мировосприятия привела к появлению типа “homo virtualis”, для которого виртуальная среда жизненно необходима и практически полностью заменяет реальность. Не есть ли homo virtualis ступень нисхождения к постчеловеку?

Мобилизация всего человеческого духовного потенциала как необходимого условия противостояния постчеловеку (и имманентной ему философии постмодерна), как предпосылки продолжения в XX веке истории человека, предполагает прежде всего актуализацию базовых ценностей отечественной культуры, того, что создано основными ее представителями.

Уже при первом взгляде на русскую культуру нельзя не признать, что наиболее “антипостмодернистским” отечественным художником является А.С. Пушкин. Вопрос о вершинном проявлении русского духа – живописи и зодчестве русского Средневековья – здесь сознательно не ставится, ибо это искусство предполагает качественно иной, нежели сегодняшний, уровень открытости трансцендентному, и его сущность современному человеку принципиально недоступна. Большее, на что в отношении этого искусства способен сегодняшний зритель, это на его поверхностное прочтение (в категориях формы, пластики, ритма, гармонии, колорита и т.п.).

Свобода и творчество как родовые качества человека, как определяющие критерии гуманизма, связаны с возможностью трансцендирования, со способностью выхода человека за узкие пределы повседневности – с ее механической организацией, чуждой всяким отклонениям от жесткой детерминации. Постмодерн, завершая десакрализацию мира, делает бытие предельно плоскими, а мышление – поверхностным, скользящим по поверхности вещей. Отсюда – ключевое значение понятия “резомы” (поверхности). Конечно, и постчеловек испытывает потребность в определенной “религии”, и таковой является неоязычество. Далеко не случайно совпадение во времени Ренессанса квази-языческих систем и практик и рождения постчеловека. Неоязычество – это даже не языческая “религия Земли” (Н.А. Бердяев). Это религия косной материи, вещественно-технологического мира. Неоязычество, подобно древнему язычеству, устраняет грань между “живым” и неживым”. Но если за отрицанием этой грани в древней вере, в величавой системе пантеизма весь мир одухотворялся и рассматривался как живой организм, то в техногенном неоязычестве постчеловека все живое выхолащивается, низводится до уровня косного вещества, механизма, чуждого свободе и творчеству.

Категории долга и ответственности проходят через всю поэзию Пушкина, распространяясь не только на тему творчества и призвания художника, но и на проблему отношений личности и общества. Пушкинское прочтение личности, созвучное соборной антропологии А.С. Хомякова, сегодня противостоит характерному для постмодерна патологическому сочетанию абулии с приступами эгоизма и прихоти атомизированного индивида.

Обращая внимание на то, что речь идет здесь о тех пушкинских идеях, значение которых выходит за чисто академические рамки, подчеркнем, что этот “самоубийственный разлад” в наши дни более всего воплотился в постмодерне “демократического варварства” (Д.С. Мережковский), открывшего все шлюзы ничем не сдерживаемого и непросвещенного индивидуализма и анархии, уничтоживших Советский Союз и продолжающих размывать устои российской государственности.

Пушкинский синтез “империи и свободы” в творчестве поэта–государственника, поэта-державника поучителен для нас и в другом отношении. Органичное соединение этих начал – основное условие, позволя-ющее, с одной стороны, избежать пароксизмов и вакханалии регионально-этнической самостийности и паралича государственной власти, а с другой, - не попасть в жернова тотальной деконструкции национально-государ-ственного устройства мира, за которой торчат уши глобальной мондиалистской конструкции мирового правительства и, как свидетельствуют текущие события на Балканах, - крепкие, безжалостные клыки и челюсть набирающего силу постчеловека. Сегодня постчеловеческий проект постмодерна угрожает человечеству погружением в холодную мглу небытия, и свет пушкинского гения дает надежду и силу всем, для кого тезис о конце эры человека неубедителен и неприемлем.

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ