Пушкин высоко ставит человеческую мысль, этот, по его словам, “священный дар божий” [5, с. 359]. Мысль он почитает необходимой, важнейшей составляющей изящной словесности. В наброске статьи “О прозе” он пишет: “Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей – без них блестящие выражения ни к чему не служат. Стихи дело другое (впрочем, в них не мешало бы нашим поэтам иметь сумму идей гораздо позначительнее, чем у них обыкновенно водится)” [5, с. 15-16]. Рассуждая о судьбе французских поэтов Ронсара и Малгерба, “двух талантах, истощивших силы свои в борении с механизмом и усовершенствованием стиха”, Пушкин замечает, что забвение – “участь, ожидающая писателей, которые пекутся более о наружных формах слова, нежели о мысли, истинной жизни его, независящей от употребления” [5, с. 310]. Мысль для Пушкина есть истинная жизнь слова, в том числе и в поэзии. В набросках статьи “О народной драме…” есть интереснейшее рассуждение о смысле драматического искусства: “Что развивается в трагедии? какая цель ее? Человек и народ. Судьба человеческая, судьба народная. Вот почему Расин велик, несмотря на узкую форму своей трагедии. Вот почему Шекспир велик, несмотря на неравенство, небрежность, уродливость отделки.

Что нужно драматическому писателю? Философию, бесстрастие, государственные мысли историка, догадливость, живость воображения, никакого предрассудка, любимой мысли. Свобода” [5, с. 625].

В этой связи заслуживают самого серьезного внимания соображения Пушкина о русском языке, в которых он часто афористически кратко, но весьма проницательно и глубоко касается вопросов его генезиса, его актуального бытования, его возможностей и перспектив. “Как материал словесности, – отмечает Пушкин, – язык славяно-русский имеет неоспоримое превосходство перед всеми европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива. В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величавое течение речи; словом, усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени… Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного; но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения наших мыслей” [5, с. 27]. Пушкин неоднократно подчеркивает первостепенную значимость простонародного начала для русского (да и для всякого) языка. “Разговорный язык простого народа, – пишет он, – достоин также глубочайших исследований. Альфиери изучал итальянский язык на флорентинском базаре: не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком” [5, с. 175]. Пушкин призывает молодых писателей: “Читайте простонародные сказки… чтобы видеть свойства русского языка” [5, с. 79, см. также с. 172].

Характеризуя возможности русского языка, он отмечает: “…Русский язык, столь гибкий и мощный в своих оборотах и средствах, столь переимчивый и общежительный в своих отношениях к чужим языкам”. При этом он сравнивает его с французским, который для него был также родным: французский язык “столь осторожный в своих привычках, столь пристрастный к своим преданиям, столь неприязненный к языкам, даже ему единоплеменным” [5, с. 497]. Процитированные слова написаны в 1836 году. К 1823 относится его горделивое восклицание: “Все должно творить в этой России и в этом русском языке” [5, с. 512].

Но у Пушкина есть очень критические суждения о состоянии русского литературного языка XVIII – нач. XIX вв. Обсуждая имевшую в свое время хождение гипотезу о том, что “Песнь о полку Игореве” – новейшая литературная подделка, он пишет: “Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в 18 веке мог иметь на то довольно таланта?… Державин? Но Державин не знал и русского языка, не только языка “Песни о полку Игореве” [5, с. 501]. Здесь не обошлось, пожалуй, без преувеличения, но, как говорится, нет дыма без огня. “Путешествие из Петербурга в Москву” Радищева Пушкин оценивает как “очень посредственное произведение, не говоря даже о варварском слоге” [5, с. 358]. Отношение Пушкина к Радищеву – это особая тема, которой мы не касаемся. В контексте нашего изложения важна пушкинская констатация, что слог “Путешествия” не удовлетворителен.

Опираясь на приведенные рассуждения Пушкина, ситуацию, как он ее понимает, можно представить таким образом. Русский язык обладает громадным потенциалом выразительности, изъяснения и движения мысли. Он наделен необыкновенным даром общительности, диалогичности, живого отклика на явления и формы чужих языков и культур. Великая культурная задача состоит в том, чтобы актуализировать этот потенциал русского языка, привести его в активное деятельное состояние. А для этого необходимо то, что Пушкин называет обработкой прозы (и не только прозы). Речь идет о формировании русского литературного языка. Смысл этого процесса, с одной стороны, в том, чтобы литературно освоить возможность живого простонародного языка, сблизить, до состояния активного и постоянного взаимообмена, язык книжный и язык простонародный. Говоря об английских романтиках Водсворте и Колридже, он отмечает, что их произведения “исполнены глубоких чувств и поэтических мыслей, выраженных языком честного простолюдина. У нас это время, слава богу, еще не приспело… Мы не только еще не подумали приблизить поэтический слог к благородной простоте, но и прозе стараемся придать напыщенность…” [5, с. 81].

Для иллюстрации этого можно сослаться на известное стихотворение Пушкина “Движение”: “Движенья нет, сказал мудрец брадатый.// Другой смолчал и стал пред ним ходить.// Сильнее бы не мог он возразить;// Хвалили все ответ замысловатый.// Но, господа, забавный случай сей// Другой пример на память мне приводит:// Ведь каждый день пред нами солнце ходит,// Однако ж прав упрямый Галилей” [6, с. 90].

Написано легко, с чуть заметной иронией, просто (обычные слова, ни одного специального термина), кратко. Но ведь речь идет об одном из интереснейших и глубокомысленных эпизодов в развитии античной мысли. В размышлениях “мудреца брадатого” Парменида стремительно растущая греческая философия выходит на труднейшие проблемы осмысления бытия, выявляет парадоксальность человеческого познания (бытие по истине и бытие по мнению, путь разума и путь повседневного опыта, несовместимость картин бытия, рисуемых на пути разума и на пути опыта). И Пушкин очень точно характеризует задаваемую размышлениями “мудреца брадатого” проблемную ситуацию. Повседневная очевидность какого-то явления отнюдь не гарантирует того, что это явление выражает бытие в его подлинности, – такова мысль Пушкина. И хотя “каждый день пред нами солнце ходит”, на деле же Земля движется вокруг солнца, как утверждает (вслед за Коперником) “упрямый Галилей”. Некоторого внимания в данном случае заслуживает и то обстоятельство, что Пушкин в поисках поясняющего мысли “мудреца брадатого” примера обращается к Галилею, одному из основоположников новоевропейской науки, полагавшему, что книга природы написана языком математики и для ее прочтения чувственный опыт сам по себе ничего дать не может [7, с. 127].

Среди существенных для драматического писателя качеств Пушкин называет свободу [5, с. 625]. Свобода в этом качестве им понимается как самопроизвольность творческого процесса [3, с. 102], его независимость от внешних давлений, будет ли это нужда, расчет пользы, мода, тщеславие, мнение публики и т. д. Говоря об Арно, французском драматурге и поэте, авторе “нескольких трагедий, которые в свое время имели большой успех, а ныне совсем забыты”, Пушкин замечает: “Такова участь поэтов, которые пишут для публики, угождая ее мнениям, применяясь к ее вкусу, а не для себя, не вследствие вдохновения независимого, не из бескорыстной любви к своему искусству” [5, с. 372]. Действие от себя и для себя, бескорыстная любовь, независимое вдохновение – все это характеризует стихию свободного творчества.

“Поэт беспечный я писал// Из вдохновенья, не из платы…Какой-то демон обладал моими играми, досугом;// За мной повсюду он летал,// Мне звуки дивные шептал…” – говорит поэт в “Разговоре книгопродавца с поэтом” [6, с. 54]. В стихотворении “Поэту” читаем: “Поэт, не дорожи любовию народной… Ты царь: живи один. Дорогою свободной// Иди, куда влечет тебя свободный ум…” [6, с. 136]. В “Осени” Пушкин дает удивительное по проникновенности и выразительности описание (ставшее хрестоматийным) момента творческого порыва: “И забываю мир – и в сладкой тишине// Я сладко усыплен моим воображеньем,// И пробуждается поэзия во мне:// Душа стесняется лирическим волненьем,// Трепещет, и звучит, и ищет, как во сне,// Излиться наконец свободным проявленьем…” [6, с. 172].

Вдохновение – вот что для Пушкина составляет субстанцию творчества. И оно необходимо в любой сфере движения духа. “Вдохновение, – пишет он, – есть расположение души к живейшему принятию впечатлений и соображению понятий, следственно и объяснению оных. Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии” [5, с. 57]. Вдохновение есть проявление некой глубинной энергии души, неподвластной (без ущерба для нее) ни внешнему давлению, ни внутреннему принуждению. “Искать вдохновения,– писал Пушкин в “Путешествии в Арзрум”,– всегда казалась мне смешной и нелепой причудою: вдохновения не сыщешь; оно само должно найти поэта” [4, с. 505].

Рассуждая о том, что “нужно драматическому писателю”, Пушкин называет бесстрастие, “никакого предрассудка, любимой мысли” [5, с. 625]. В другом месте говорится: “Драматический поэт, бесстрастный, как судьба…” [5, с. 218]. Пушкин говорит даже о том, что “драматический автор может совершенно отказаться от своего образа мысли, дабы совершенно переселиться в век, им изображаемый” [5, с. 75]. Вольные или невольные пристрастия, будь это даже любовь к Родине. могут увлекать автора “за пределы строгой справедливости” [5, с. 335].

Бесстрастие как внутренний момент творческого процесса в его подлинной свободе есть его (творческого процесса) обращенность к потоку жизни в его историческом течении, равно как и в его актуальном бытии. Оно предполагает способность творящей души отзываться на содержание жизни, жить в нем, “переселиться” в него, двигаться по его логике, соответственно его ритмике. Речь идет о том чувстве истины, которое может увлекать автора “даже противу его воли” [см.: 5, с. 324].

В этой связи заслуживает интереса взгляд Пушкина на XVIII век. Он говорит о его “роковом предназначении”. Вольтер, “великан сей эпохи”, за которым следуют все возвышенные умы, сделал литературу инструментом философии. Все было принесено в “жертву демону смеха и иронии”. Бомарше досмеивает старое общество, “влечет на сцену, раздевает донага и терзает все, что еще почитается неприкосновенным. Старая монархия хохочет и рукоплещет. Старое общество созрело для великого разрушения” [5, с. 312-313]. Для этого века характерно специфическое отношение к жизни, к историческому потоку бытия. Об этом у Пушкина речь идет в статье “Александр Радищев”. “В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидерота и Реналя; но все в нескладном, искаженном виде…” [5, с. 359]. Отвлекаясь сейчас от нескладности и искаженности (это предмет отдельного разговора), обратим внимание на те особенности духа XVIII века, которые Пушкин выделяет: презрение ко всему прошедшему, изумление перед своим веком, пристрастие к новизне. А это означает утрату объективности, которая является моментом свободно творящего духа. И этот последний необходим поэту, историку, мыслителю, чтобы они могли проникать в суть бытия, постигать факты жизни (и прошлой, и сейчас длящейся) как моменты общего ее движения. Без этого нельзя понять ни прошлого, ни настоящего. А не понявши, нельзя продуктивно участвовать в жизни, решать ее насущные задачи. Опыт французской революции XVIII века, опыт Радищева, опыт декабристов дал Пушкину большой материал для размышлений в этом направлении. Но это уже отдельная, хотя и интереснейшая тема исторического миросозерцания Пушкина. Она выходит за пределы нашего изложения.

Объективность, беспристрастность, свобода и открытость взора суть необходимые свойства творящего духа. Пушкин против морализаторства, назидательности, пропагандистской назойливости. В заметках на статью Вяземского у него встречается даже такое высказывание: “…Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве их одна поэтическая сторона”. “Поэзия выше нравственности – или по крайней мере иное дело” [5, с. 550].

Одна грань этого соотношения лежит, что называется, на поверхности – это столкновение, конфликт, вплоть до несовместимого или-или. Здесь один из истоков драмы творческой свободы. “Пока не требует поэта// К священной жертве Аполлон,// В заботах суетного света// Он малодушно погружен… Но лишь божественный глагол// До слуха чуткого коснется// Душа поэта встрепенется” [6, с. 102]. Драма творчества привлекала Пушкина как объект рефлексии и художественного изображения. Достаточно вспомнить “Моцарта и Сальери” или “Египетские ночи”. Реализация творческой свободы нередко требует мужества, смелости, героизма. Примером для Пушкина в этом отношении был Ломоносов, который умел “за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей. Послушайте, как пишет он… Шувалову, представителю муз, высокому своему патрону, который вздумал было над ним пошутить. “Я, ваше высокопревосходительство, не только у вельмож, но нижé у господа моего бога дураком быть не хочу” [5, с. 285]. Пушкин в трудных ситуациях своей жизни неоднократно ссылался на это высказывание Ломоносова. В 1834 году в Дневнике он пишет: “…Я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у царя небесного” [2, с. 589, см. также с. 594].

Но для Пушкина соотношение творческой свободы и эмпирии жизни не исчерпывается их столкновением, их взаимной, так сказать, потусторонностью. Он обсуждает вопрос о формах и способах их совмещения, о технологиях (если воспользоваться современным термином) жизненного обеспечения и реализации творческой свободы. Пушкин трезво, реалистически смотрит на ситуацию. Творец большей частью зависим и в отношении условий обеспечения своей жизни, и в отношении доступа к аудитории, для которой он работает. В разные эпохи эта зависимость по-разному предстает и реализуется: как зависимость от мецената, от заказчика, от двора, начальства, публики, цензуры и т. д. Пушкина занимал сюжет торговли продуктами творчества. “Наш век – торгаш; в сей век железный// Без денег и свободы нет… Не продается вдохновенье,// Но можно рукопись продать”, – говорит книгопродавец поэту [6, с. 58]. Пушкин с уважением пишет о Шатобриане: “Уклонившись от палаты перов, где долго раздавался красноречивый его голос, Шатобриан приходит в книжную лавку с продажною (т. е. годною для продажи, ибо она может быть куплена. – П. Г.) рукописью, но неподкупной (т. е. непродажной. – П. Г.) совестью” [5, с. 498]. В развитии торговли, во втягивании писателя в сферу рыночных отношений Пушкин видит один из возможных вариантов, сохраняя творческую свободу, решать житейские и жизненные вопросы. Он не мог не сознавать, что этот вариант далек от идиллии, что он чреват трудностями и опасностями. Но он был реалист: жизнь такова, какова она есть; и в ней (другой нет) надо находить пути решения трудных задач, в том числе и задач творческой свободы.

В контексте рассмотрения вопроса об условиях жизненного бытия и реализации свободы творчества, свободы мысли интерес представляют рассуждения Пушкина о цензуре. Пушкин прекрасно знал, что цензура есть ограничение, фактор тяжкого внешнего давления на творца. И на своем личном опыте он испытал тягостность и жестокость этого давления. Ему была оказана честь быть объектом высочайшего цензурного надзора. Но обладая даром эпического восприятия проблем жизни, в том числе и своей собственной, Пушкин видел, что и демократическая свобода слова – явление неоднозначное, содержащее угрозу деспотизма. В одном их последних своих стихотворений “(Из Пиндемонти)” он пишет с меланхолической отрешенностью: “Не дорого ценю я громкие права,// От коих не одна кружится голова… И мало горя мне, свободно ли печать// Морочит олухов, иль чуткая цензура// В журнальных замыслах стесняет балагура” [6, с. 183].

Однако, размышляя о феномене цензуры, Пушкин ставит вопрос об общественном контроле за продуктами интеллектуального творчества. “Писатели во всех странах мира суть класс самый малочисленный из всего народонаселения. Очевидно, что аристокрация самая мощная, самая опасная – есть аристокрация людей, которые на целые поколения, на целые столетия налагают свой образ мыслей, свои страсти, свои предрассудки… Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованной мысли. Никакая власть, никакое правление не может устоять противу всеразрушительного действия типографического снаряда. Уважайте класс писателей, но не допускайте же его овладеть вами совершенно”. Действие обнародованной мысли мгновенно и повсеместно: “Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек: в пределах закона, при полном соблюдении условий, налагаемых обществом” [5, с. 300-301]. Цензура, по мнению Пушкина, может быть рассматриваема как средство обеспечивать свободу мысли в пределах закона, с учетом налагаемых обществом условий [см.: 5, с. 301-302, 409, 637-640].